Владимир Ионов - <a href="/cdn-cgi/l/email-protection" class="__cf_email__" data-cfemail="10447f643d43667564507d71797c3e6265">[email&#160;protected]</a>

— Ты уже их задаешь, я хорошо тебя слышу.

— Ты слышишь меня или читаешь — я ведь пишу тебе on line.

— Я слышу. У меня нет компьютера. И отвечаю мысленно.

— Владимир, а какой ты? Как был в жизни?

— Я не вижу себя, только ощущаю.

— Это твоя душа говорит со мной?

— Да, это Душа. И она видит твою Душу. Я узнал и Душу Сарафанова.

— Какая она? Мне это важно.

— Там много пятен.

— Она грязная?

— Нет. Просто много темных пятен. Их можно очистить, если он осознает свои мысли и поступки.

— А как это делается? Подскажи, пожалуйста, а то ведь он наверно не знает.

— Человек сам себе учитель. Просто он должен советоваться с собственной Душой, спрашивать у нее прав он или нет. Создатель наделил каждую Душу пониманием того, что такое Совесть.

— Это трудно — жить по совести?

— Не легко. Но человек призван так жить, и он должен осознать это. Тогда не будет пятен на Душе.

— А если не осознает, он попадёт в Ад?

— Я этого не знаю. Мне кажется, он сольется с шумом. Его Душу никто не увидит и не различит в пространстве. И он не получит обратного Адреса.

— И любой вопрос к нему останется без ответа?

— Да.

— Интересно!..

— Владимир, а можно я спрошу про свою Душу, какая она?

— На ней одно пятно. Оно у вас общее с Сарафановым. Но у тебя чуть светлее.

— А что они означают, если общие? Муж и жена — одна сатана?

— Ты сама знаешь, что оно значит.

— Догадываюсь. Это… аборт?

— Да.

— Сашок тогда настоял… Извини, Володя, еще один дурацкий, наверно, вопрос: ты Ленина там не видел?

— Здесь я его не видел. Потому, что не думал о нем, а может быть потому, что он не похоронен.

— Но ведь тебя тоже… не хоронили…

— Крематорий я заказывал сам. Давно. Извини, Нина, меня ждут.

— Владимир, а можно я опубликую нашу беседу? И как подтвердить, что она была?… Что я её не выдумала?

— Беседа с Душой не требует подтверждения. Всяк, имеющий Душу, знает это.

Голубое пространство сгустилось и подтолкнуло Волгаря вперед — туда, где светился образ давнего задушевного приятеля, отца Павла, которого Волгарь поминал во многих спорах с другими священнослужителями или часто и с удовольствием просто вспоминал встречи с ним.

…Павел не знал другой стези, кроме служения церкви. Он вырос в монастыре при сестрах — послушницах, принятый туда в младенчестве, как сирота. Когда Мологский женский монастырь вместе с древним городом Молога пошел под воды рукотворного Рыбинского моря, сестры пошли «помиру», а Павла — чистую душу — вместе с другими молодцами из Мологи отправили в ремесленное училище учить строительному делу. Всего год он держал топор в руках, да такие же «мастера», как он, подбили сигануть на войну. Ночью пробрались на баржу, уходившую из Рыбинска под Сталинград. Голодные, под брезентом, укрывавшим груз, доплыли до Костромы. Там их сняла охрана, неделю мурыжили в военной комендатуре, потом с обратной баржой отправили в тот же Рыбинск, в то же ремесленное заведение.

После второго года обучения Пашку отписали в Ярославль на постройку окопов по крутому берегу Волги. А вот дружков его забрали в лётную школу. Пашка туда не подошел, потому что замечен был за молитвой в кладовке общежития, и ему записали в личном деле: «склонен к вере и пропаганде религиозного дурмана». С такой записью Павла не только в лётную школу не взяли, а даже на стройке не двигали ни в бригадиры, ни в мастера, хотя на работе его слушались и постарше его люди.

Так и откопал да оттяпал он всю войну. И никогда не отрицал записанной ему склонности. Только вот насчет «дурмана» готов был спорить с кем угодно. «Я склонен не к дурману, я верую, — говорил он, — верую в Творца всего сущего на земле, вдохнувшего в меня да и вас тоже бессмертную Душу, и в сына Его — Иисуса Христа».

Однажды после воскресной службы в храме Крестовоздвижения на окраине Ярославля, куда Павел приходил в каждый выходной, его поманил к себе проводивший богослужение владыка Никодим.

— Кто ты? — спросил он мягко и благословил, привычно коснувшись головы Павла.

— Раб Божий Павел. Я плотник здешнего стройтреста, в младенчестве — сирота при женской обители в Мологе, — торопливо сообщил Павел.

— То-то, я вижу, службу знаешь.

— Так ведь я с самого детства…

Они еще поговорили о вере Павла и его знаниях в церковном служении. Оказалось, парень в Мологе словно курс семинарии прошел.

— Ты вот что, — сказал в итоге владыка, — если хочешь, увольняйся со строки и приходи ко мне. Знаешь, где Федоровский собор? Посмотрим, что тебе дальше делать.

Так Павел стал послушником при архиепископе Ярославском и Ростовском Никодиме, от него же принял монашеский постриг и послан был служить иеромонахом в глухой приход епархии, в сохранившийся от разгрома и затопления храм на берегу моря, поглотившего родную Мологу.

Жизнь он вел простую, деревенскую. Приход свой любил, знал каждого прихожанина от имени до умысла, был с ними прост и помогал, чем мог, и одинокой бабке, и председателю колхоза, когда тот просил повлиять на кого-то словом пастыря. В свободное от святых треб время охотно плотничал и в колхозе, и у колхозников, принимая за работу разве что лукошко яиц или молока кринку. Председатель как-то отвалил ему целую сотню рублей за то, что Павел один поставил стропила и обрешетку на колхозном клубе. Так он и эти деньги истратил на ту же крышу — купил два воза еловой дранки. Зато потом Павла пускали без билета на любой киносеанс. А однажды по его заказу киномеханик передвижки лишний раз привез индийское кино «Зита и Гита», и Павел просидел на нем три сеанса кряду, всякий раз умываясь слезами горя и радости.

Вот уж верно говорят, что не всякий чернец в игуменах ходит. А Павел уже ходил в этом сане, а потом и дальше пошел. Когда владыку Никодима возвели в сан митрополита русской православной церкви и отдали ему в ведение отдел внешних сношений, он вызвал Павла в Святоданиловский монастырь. Но не для сослужения, а для более великой миссии: принять исповедь самого Патриарха Московского Алексия. Павел и тут не оробел, провел таинство честь по чести и просто, будто у себя в храме исповедал прихожанина. Алексию это пришлось по душе, и Павла стали раз в год перед Рождеством Христовым вывозить в Москву, в Елоховский собор для сослужения с Патриархом и исповеди раба Божия Алексия. А на каждое Воскресение Христово Патриарх присылал игумену Павлу поздравление с собственноручной подписью.

— Другим монашествующим и клирикам открытку шлют с печатной росписью Святейшего, а мне он сам руку прикладывает, — хвастал Павел Волгарю, всякий раз доставая из-за иконы Спаса дорогие ему открытки. — Гляди, как рука дрогнула у Святейшего. На печатной росписи такого не бывает, — доказывал он.